We Are The Champions

[Thepoisonofjealousy]

Мой дебютный оридж победил. Теперь я чуть-чуть писатель, спасибо организаторам ПохмелFest и всем, кто прочел и проголосовал.
Ура нам всем, товарищи!

Ну и сам он, который виновник:

Название: Своё
Автор: Яд
Бета/Гамма: нет
Рейтинг: РG-13
Жанр: мистика
Категория: гет
Размер: мини
Статус: закончен
Аннотация: «А ты чего хотела, милая? Что хотела, то и получила. Забирай себе своего ненаглядного, никто уж не покусится».
Предупреждения: нет
Написано на ПохмелFest в Хогсмите

Двенадцатый длинный гудок оборвался чередой коротких. Лёка всхлипнула и нажала кнопку повтора вызова, заранее догадываясь, что услышит лишь равнодушный женский голос робота: «В настоящее время абонент не может принять ваш звонок…» Так и вышло.
Отброшенный телефон, описав дугу, полетел на диван, откуда издевательски подмигнул синим экранчиком. Лёка запустила в проклятый аппарат шлёпанцем, но промахнулась. Слёзы полились сами собой, безудержно. Она шумно высморкалась прямо в рукав старенького растянутого свитера, шагнула к дивану.
Под ней диван всхлипнул в ответ.
– Доча, ты простуду подцепила? – донёсся из кухни мамин голос. – Опять небось бегала на свиданку к своему Вите чуть не голяком. Интерферону возьми – нос закапать и… – окончание фразы потонуло в шуме воды и звоне посуды.
На то последнее свидание Лёка и впрямь оделась не по погоде: короткая юбка, колготки-паутинки, многозначительно декольтированная кофточка в облипку, совсем не зимние пальтецо и сапоги. А Витя не звал к себе и даже в кафе не повёл. Назначил встречу на площади. Так что продемонстрировать кружево нового бюстгальтера в вырезе кофточки не удалось. Лёка ёжилась от ледяного ветра и Витиных слов.
– Малыш, – говорил Витя, пряча руки в карманы, чтобы не обнимать её, – всё уже решено. Я дал слово, пойми.
– А как же я? – зачем-то спрашивала Лёка.
– Ну что – ты? Я с восьмого класса планирую свою жизнь. Учёба, тренировки, университет, работа у Порыщенко. Я же начинал курьером, а теперь почти зам главного. Сколько я вкалывал! И тут появилась ты… Словно выходной, и это было так здорово, малыш. Как праздник. Но праздник не может длиться вечно.
– Ты из-за работы, да? – она с надеждой вглядывалась в его лицо. – А мы никому про нас не скажем. Ни твой большой и толстый босс, ни его Галка не узнают. Или найдём тебе другую работу. Я тоже пойду работать, нянечкой устроюсь к маме в больницу. У нас получится…
– Не дури. Ты должна учиться, а не утки выносить, малыш, – Витя качал головой. – Сама же собиралась с марта на подготовительные курсы поступить. И не путай нормальную жизнь с существованием на гроши.
– Но я хочу помочь тебе! Сделать это для тебя! Для нас обоих!
– Послушай, – он наконец решился посмотреть ей в глаза, – ты поможешь, если оставишь всё, что было, в прошлом. Просто приятное воспоминание. Большего я тебе не обещал.
И ведь верно – не обещал. Ни когда несколько вечеров кряду провожал домой, ни когда угощал кофе с коньяком и дарил разрекламированные конфеты в жёсткой кокосовой стружке, ни даже тогда, когда два с половиной раза – случиться третьему помешало внезапное возвращение мамы с дежурства – занимался с Лёкой сексом на этом самом диване, на котором она теперь оплакивала свою горькую долю. Люди привязываются друг к другу и из-за меньшего, а у них с Витей точно была связь. Связь того особого рода, какая существует между половинками одного целого. Иначе разве бы он объяснялся с нею, разве бы смущался? Пусть себе обещает Галке Порыщенко хоть что… Обещанного три года ждут. А у Лёки и Вити – вот оно, здесь и сейчас, непредвиденное, незапланированное, не такое, как у всех. Своё.
Она бы объяснила, согласись он выслушать. Но он не отвечал на звонки, хотя хитрая Лёка звонила с чужих номеров, не отпирал дверей, и подкараулить его под подъездом тоже не вышло.
Она уже извелась вся: не попал ли Витя в беду. Но потом увидала его с роскошным букетом, садящегося в лимонный трёхдверный Пежо, который, как все в городе знали, Порыщенко подарил дочке на окончание школы. Теперь, значит, Порыщенко дарил своей Галке ещё и мужа.
В тот момент три сотни ежемесячных отцовских денег, выдаваемых Лёке на карманные расходы, показались плевком в лицо, и она побрела домой, не разбирая дороги и не щадя каблуков.
По счастью, дома мать её состояния не заметила и с расспросами не пристала, а позже и вовсе ушла на работу, велев не полуночничать и закапать нос интерфероном. И когда хлопнула входная дверь, щелкнул замок, постепенно утих стук шагов, Лёка дала волю слезам, не сдерживаясь. Так, убаюканная собственными причитаниями, она и уснула.
Её разбудила трель дверного звонка. Первым подскочило её сердце, а потом уже она сама. Слишком много сказок прочла в детстве, раз поверила, будто за дверью – Витя.
Но за дверью стояла Светка в халате и поверх шерстяных носков тапочках. Лёка невольно порадовалась, что может скрыть разочарование, морщась якобы от льющегося из подъезда света.
В школьные годы Лёка и Светка не дружили особенно, но теперь, как и положено бывшим одноклассницам, приятельствовали. По-своему – по-девичьи. К тому же Светка жила этажом выше, что обязывало к добрососедству, единственно возможному для обитателей пятиэтажек, на две трети заселенных воинственными пенсионерками.
– Ты чего, спишь уже? – Светка любопытно вытянула шею и словно бы принюхалась. – Одна дома? А матушка твоя чего, на дежурстве? Закурить есть?
Скорее всего, ответ ожидался лишь на последний вопрос, и на него Лёка отрицательно покачала головой.
– Вот засада, – огорчилась Светка. – И у меня голяк полный.
Обе помолчали. Молчание становилось неудобным: если не куришь, то надо говорить о чем-то. Лёка пожалела, что не купила сигареты по дороге домой – теперь от Светки так просто не отделаешься. А задушевной беседы про «все мужики – козлы» через порог ох как не хотелось.
– Я смотрю, ты уже в курсе насчет твоего Витька, – оправдала опасения Светка. – Насчет него и Прыщихи…
Судя по её тону, она-то сама была в курсе. И не она одна. Как не уставала говаривать старшая Светкина сестра, работавшая в редакции местной газеты и любившая изъясняться покрасивей, в маленьком городке не интересоваться жизнью соседей – либо нонсенс, либо верх бескультурья. Лёка вдруг почувствовала себя не только обиженной предателем-Витей, но и оскорблённой всеми этими сплетницами, обсуждающими, оценивающими её, сравнивающими с везучей Галкой, и так сыром в масле катающейся на модной желтой машинке. Словно и не существовало никакой Алёны Игоревны Фроловой, просто Лёки, а только «та, которую бросил Витёк ради Порыщенковой дочки».
Но Светка если и собиралась посмаковать подробности Витиной измены, то не в дверях.
– Да забей, подруга, – сказала она, чем немало удивила Лёку, – плюнь и разотри. Нечего из-за него, говнюка, сырость разводить.
И эти неожиданные со стороны Светки проявления такта и сочувствия толкнули Лёку искать утешение на дружеском плече.
Полтора часа спустя импровизированный девичник был в самом разгаре. Светка, постановившая, что прощаться с прошлым надо с шиком, мотнулась в магазин и на три Лёкиных сотни накупила всякой гастрономической всячины и пару пачек дамских сигарет с названием, как у журнала мод. На маленьком кухонном столике, покрытом поверх скатёрки куском плексигласа, бутылка мартини, грозди винограда, вонючий дырчатый сыр и блестящие жиром кусочки красной рыбы создали иллюзию изобилия. Вермут пили из рюмок, правда, украшенных зубочистками с нанизанными на них виноградинами.
Еще через полчаса и несколько стопочек, когда от зоологических прототипов Галины и Вити беседа плавно перешла на привороты и прочую сверхъестественную жуть, решили позвонить Ларисе из параллельного класса – та однажды прибегла к услугам не то гадалки, не то колдуньи, и всё у неё вроде срослось как надо. Лариса немедленно напросилась в гости, ибо не по телефону же о таких вещах рассказывать.

В вагон электрички Лёка вошла последней, всё ещё сомневаясь и раздумывая. Нет, затея не вызывала у нее опасений, но была, скорее, глупой, а она не настолько отчаялась, чтобы хвататься за некую невероятность, как утопающий за соломинку. Но ведь и терять-то Лёке было нечего. Кроме времени и денег, пожалуй. Хотя потери невелики в сравнении с главной, о которой бессмысленно просто рыдать в подушку.
Опередившие Лёку пассажиры быстро расселись по свободным местам, оставив лишь одно – в безоконном углу под кнопкой вызова милиции. Вместо окна на стену был прилеплен рекламный плакат турфирмы, обещавший путешествия в страны слишком дальние для тех, кто ездит на электричке. На плакате парень и девушка бежали по пляжу рука в руке к закатному морю, над ними склонялись пальмы; со спины парень походил на Витю, а девушка придерживала шляпу, под которой Галка прятала бы свою жиденькую шевелюру. Когда поезд ожил и задрожал, показалось, ожили и фигуры на пляже: вот-вот обернутся, помашут и вбегут в тёплый прибой… А Лёка останется в промороженном вагоне. Больше она не сомневалась и не раздумывала.
Взревев, как старая кофемолка, электричка тронулась. Лёка отвернулась от плаката и стала смотреть в окно через проход на проплывающие мимо и задом наперёд дома, гаражи, пустыри, деревья. Точно так же, в обратном порядке, приходили воспоминания о минувших утре и ночи.

Вспомнилась очередь за билетами, растянувшаяся на весь зал, и сновавшие по своим проездным делам люди не прибавляли ей упорядоченности. У самого окошка пригородной кассы очередь и вовсе скучивалась, и непонятно было, кто за кем.
Тут, в толчее, стоящая впереди бабка от души проехалась тачкой Лёке по ногам. Злобно засопев и опустив взгляд, Лёка заметила руку, тянущуюся к её сумке; в грязных пальцах блеснуло что-то маленькое и круглое. Рука тянулась осторожно, неимоверным образом не задевая никого из очереди, словно способная изогнуться под несвойственными для руки углами.
Можно было отшатнуться, можно было, закричав, поднять тревогу, но Лёка, удивляясь себе, вдруг схватила эту злоумышленную руку. Схватила крепко – не вырваться. И немедленно объявился хозяин конечности: его не то от природы смуглая, не то попросту неумытая мордашка выглянула из-за чьих-то спин и животов, раздутых зимней одёжкой. Пацан лет двенадцати, но мелкий – невысокой Лёке едва ли по плечо. Он зыркнул на неё и разжал пальцы, избавляясь от уличающего его кругляшка. Заточенная монета, как догадалась Лёка, прежде чем свободной левой рукой поймала маленький диск. Мальчишка дёрнулся, но не издал ни звука, Лёка тоже молчала.
Деньги лежали не в сумке, а в нагрудном кармашке куртки, да и сумка уцелела, но в Лёке поднялась такая ярость, от которой перед глазами полыхнуло белым и предобморочно зазвенело в ушах. И с ловкостью, дарованной этой яростью, она полоснула крест-накрест по тыльной стороне мальчишкиной ладони острым краем монеты. Выступила кровь. Пацан снова попытался вырваться, однако и не пикнул. На его лице был написан ужас. И Лёка ощутила странное удовлетворение, но не от того, что причинила боль, а от полноправия защищать ей принадлежащее. Своё.
Позже, когда воришка вывернулся-таки и юркнул в толпу, Лёка оставила монету у кассового окошка: всё по-честному – ей чужого не надо.

Вспомнилось, как поздним утром ходила к отцу за деньгами. Тот удивился и растерялся: за день до этого он уже выдал Лёке три сотни.
После развода и вплоть до дочериного совершеннолетия отец платил алименты. Добровольно и аккуратно. За десять лет, что они не жили вместе, общение с ним свелось до ничего не значащих расспросов, подарков на праздники и ежемесячных откупных. Когда Лёке исполнилось восемнадцать, она получала от него «на булавки», и оба расставались довольные друг другом. Светка в шутку говорила про него: «Твой папаня – банкомат».
Конечно, отец любил Лёку, но несколько отстранённо. Фамильная черта, передавшаяся и ей – холодность по отношению к родне. Например, ныне покойные дед и бабка Фроловы тоже особенно не привечали внучку, но ни разу она не услышала от них дурного слова.
Отец отказал. Наверное, впервые за все десять лет своего воскресного родительства. Обеспокоился, правда, зачем понадобились деньги: в подробности Лёкиной личной жизни он посвящен не был, но, как всякий отец дочери, подумал о незапланированной беременности. Но не дал ни гроша. Тем более что она не призналась. Ведь невозможное же признание: «Папа, мне нужны деньги, чтобы заплатить ведьме, потому что мой парень женится на другой. И он на ней женится, потому что у меня нет денег».
Они сидели вдвоём на кухне отцовской квартиры, и он даже не предложил чаю, потому что на плите кипятились в кастрюлях бутылочки, пустышки и слюнявчики полугодовалого Кирюшки. Сам Кирюшка спал в переделанной из кабинета детской, а в гостиной притворялась дремлющей Анжелка – вторая отцова жена. Имелась ещё спальня, куда, ясное дело, гостям хода нет. В этих трёхкомнатных хоромах, доставшихся отцу от родителей, Лёка, сколько помнила себя, всегда была лишь гостем. Даже теперь, имея те же права, что и разлегшиеся по комнатам Кирюшка и Анжелка, она кукожилась на кухонном табурете, словно бедная родственница.
Послушав – для приличия – о том, что деньги с неба не падают и что Кирюшке нужно два зимних комбинезона, а Анжелочке – задорого пролечить чего-то там по женской части, она собралась уходить. Пока шнуровала кроссовки в прихожей, большей, чем кухонька в их с матерью однушке, завопил проснувшийся Кирюшка. Интересно, как бы всё сложилось, не проснись он именно в тот момент? И Лёка осталась одна в прихожей, где на комоде под зеркалом лежал отцовский бумажник.
«В счет следующего месяца», – подумала она, вытаскивая из бумажника три сотенные купюры.

Вспомнилась прошлая угарная ночь.
Сперва пили мартини, потом принесённую Ларисой домашнюю наливку.
Оказалось, сама Лариса ни к какой ведьме-ворожее не ходила, зато её многочисленные дальние родственницы хоть раз в жизни да сталкивались с потусторонними силами. Так троюродная Ларисина на несколько лет её старше сестра, которая всё не могла выйти замуж, обращалась к белой колдунье, и та под сестриной кроватью нашла засохший венок из собранных на кладбище цветов. Откуда известно, что цветы были собраны именно на кладбище, не объяснялось.
Тётки, племянницы и сёстры Ларисы с ведьминской помощью отваживали своих супругов от пьянства и походов на сторону, добивались карьерного роста и достатка, но обязательно при этом фигурировало что-нибудь, взятое с кладбища: земля ли, скол ли с надгробного камня, лоскуток ли траурной ленты… Похожие на детские страшилки о Гробе на Колёсиках истории; но чем меньше оставалось в бутылке, тем более правдоподобными они казались.
И на последних глотках наливки единогласно было решено, что нету доли тяжелее женской, а всё беды и несчастья от мужиков – сколько из-за них, сволочей, терпеть приходится. Истину эту под нетрезвое девичье хихиканье Лёка воплотила в надписи на стене вечно закрытого металлического киоска во дворе, когда вышли проводить Ларису.
«Витёк, чтоб ты сдох!» – гласила надпись, причём точки над «ё» напоминали два обручальных кольца – символ молодожёнов.
Примечательно также то, что написала её Лёка краской печального зеленого цвета, оставшейся ещё с весны после покраски кладбищенской оградки на могиле Лёкиного родного дяди. Гроб на Колёсиках да и только!
И чёрт его знает какая дурость ударила в похмельную голову, но под утро, прибирая на кухне и сметая на газету окурки, Лёка заметила целую страницу с объявлениями – экстрасенсы, гадалки, целители, медиумы и ясновидящие предлагали свои загадочные услуги. Одно, лаконичное и двусмысленное, привлекло внимание: «Порча, сглаз, приворот, отворот. Помогу». Слово «помогу» чёрно жирнело; а ниже меленько напечатан был адрес, но не телефон.

И теперь ехала Лёка по указанному в объявлении адресу. Ехала, не до конца осознав своей цели, и неизвестно куда. Впрочем, на нужной ей станции она прежде бывала: летом горожане сходили там, отправляясь по ягоды. Сказочные места, в самый раз для избушки на курьих ножках. Хотя дом, судя по адресу, находился в деревне, которая в получасе ходьбы от станции. А что телефон в объявлении не указан, так то даже хорошо: просто решилась – и поехала, иначе передумала бы, пока звонила и договаривалась о встрече.
На станции Лёка потопталась растерянно на нерасчищенном от снега перроне, потом пошла по чьим-то следам, ведущим в нужном, как она предполагала, направлении. И удивительное дело, но то ли подгонял её мороз, то ли нетерпеливое волнение – и ещё невнятный страх перед неизбежностью, в которую Лёка не верила, – но добралась она до деревни и дом разыскала очень быстро. И не спрашивая дороги. Словно притянуло её за цепочку следов.
Дом был не большой и не маленький. Непримечательный. Крепкий – кирпичный, и с крытой металлом крышей. Из трубы на крыше валил дым. Самый обычный дом. И крыльцо скучно-казённое, будто служебный вход.
Зато на крыльце стоял высокий мужик в ватнике и треухе таких живописных, в какие всегда обряжают деревенских жителей в кино. Увидёв приближающуюся Лёку, он развернулся и, ничего не сказав, вошёл в дом. Но дверь за собой оставил открытой настежь, мол, милости прошу. Лёка набралась храбрости и тоже вошла.
– Дверь захлопни плотнее, это тебе не лифт, – проворчал кто-то. Голос был хоть и низковатым, но женским, и Лёка подумала, что обращались, наверное, не к ней, а к мужику. Но дверь захлопнула. – Чего на пороге торчишь-то? Примёрзла? – спросили тем же голосом и развеяли её сомнения: значит, обращались-таки к ней.
– Здравствуйте, – сказала Лёка и шагнула неуверенно, боясь оступиться или наткнуться на что-нибудь – было темно. – Я по объявлению.
Впереди загорелся свет, лучи его брызнули и легли на полу перед Лёкой ярким четырёхугольником, как торжественная ковровая дорожка, ведущим в комнату. По комнате туда-сюда, еле заметно прихрамывая, прошёлся мужик, на ходу стянул шапку и ватник и оказался вовсе даже женщиной, пожилой и слишком не по-женски рослой.
– Ясное дело, по объявлению, – бросила женщина в сторону дверного проёма. – Ко мне за другим и не заглядывают. Давай, заходи и вываливай свои бедки. Помогу, как и было обещано.
Лёка запоздало подумала, что сваляла дурочку. Во-первых, она не захватила ни Витиной фотографии, ни какой-нибудь его вещи, а ведь каждый знает, без этого ничего не получится. Во-вторых, судя по вполне современной и дорогой обстановке в комнате (пухлый диван, блюдцем, чтобы яблочко катать, плоский телевизор, стеклянная горка, напольные вазоны и два пуфика, а вместо Емелиной печки – камин), денег Лёке точно не хватит – половина суммы и так истрачена на проезд. А в-третьих, вдруг усилился и будто обрёл плоть тот смутный страх неизбежности, и едва на рассвете газетная вырезка с объявлением легла, сложенная вдвое, в карман джинсов, пути назад не стало. И именно невозможность отступления, а не обида на Витю или ненависть к Галке заставила Лёку заговорить.
Рассказ получился сбивчивым. Неначитанная и робеющая Лёка с трудом подбирала слова, всё перепрыгивала с одной подробности на другую – с дарёных конфет на желтый Пежо, – но суть своего несчастья никак не могла внятно изложить. И не получалось выразить самое главное: об их с Витей принадлежности друг другу, о невозможности отпустить и отказаться.
Хозяйка слушала без интереса и поощрительных реплик. Но когда Лёка, запутавшись в событиях и перхая от образовавшейся во рту сухости, замолчала, та обернулась к горке, чем-то позвякала и через миг протянула Лёке серебряную рюмочку. Рука жилистая, с длинными узловатыми пальцами. Отказаться было бы невежливо, к тому же язык буквально прилип к нёбу, и рюмочку пришлось принять. Пахнýло травами, старушечьим лекарством и спиртом.
– Не боись, не зелье, – буркнула женщина.
Лёка, зажмурившись, глотнула жаркую горечь. Проняло сразу. Теплом обволокло грудь, живот, озябшие в кроссовках пальцы ног, и пламя камина, высунув собачьи шершавые от искр языки, дохнуло совсем рядом.
Что-то в нелюбезной деловитости женщины подкупало. Мысли выстроились, речь потекла плавней. Слабость в коленях самовольно толкнула присесть на диван. Хозяйка не возразила. И даже позволила рассмотреть себя: высокая, сухощавая, волосы светло-русые с пеплом проседи и довольно коротко острижены. Цвет глаз Лёка не разобрала, всякий раз отвлекаясь на тёмные красиво очерченный брови. Нос как нос, не крючком и без бородавок, а из всей схожести со сказочной ведьмой – только хромота не пойми на какую ногу. Про себя Лёка окрестила женщину Ягой.
– Саму как звать-то? – спросила Яга.
– Алёна.
Таким образом, знакомство состоялось.
– И чего ты хочешь, сестрица Алёнушка?
Вот с этим была загвоздка. Догадываясь о подвохе любого неправильно сформулированного желания, Лёка колебалась. Чтобы не состоялась свадьба? Чтобы Прыщиха загнулась? Чтобы…
– Хочу, чтобы мой Витя только моим был, – попросила она, решившись. – Но у меня денег мало.
Последнее признание одновременно относилось и к Яге, и к Витиным планам на жизнь.
– Не всякая цена в кармане звенит, – туманно заметила ведьма, и Лёка, памятуя Ларисины байки, вообразила, что сейчас её отправят на кладбище как минимум откапывать покойника. – Да ты не пугайся, девонька. Я только своё возьму.
И снова наполнилась рюмочка… И снова обдало огнём изнутри… И привиделась избушка бревенчатая, чья хозяйка склонялась над бурлящим котлом, напевала-нашёптывала; остриженные её волосы отрастали и сплетались в длинные косы, живыми змеями укладывающиеся в причёску под косынку… И тянулась худая с узловатыми пальцами рука – за своим…

Очнулась Лёка в электричке. За окном густели киселём сумерки.
Не было ничего. Ничего не было. Целый день на электричке каталась от безнадёги, не тревожимая попутчиками и контролёрами. Наверное, спала, навёрстывая прошлую разгульную ночь, и сон видела. И такая не дай боже дребедень снилась!
Да только наяву клочок газетной бумаги лежал зажатым в ладони. А в бумажку ещё и завёрнуто что-то – махонькое. Булавка. В вырезку с объявлением была завёрнута булавка.
Лёка ошарашено смотрела на тонкую иглу со стальной бусинкой на конце, а у левого уха по-комариному зудел ведьмин ставший вдруг высоким голос:
– Ты булавочку-то не потеряй. Приколешь своему Вите на одёжку. Но после не смей ему на глаза показываться ровнёхонько полгода. И чтоб ни писем, ни звонков. А как полгода пройдёт, так он будет безраздельно твоим.
Чертовщина какая-то…
Хотя, с другой стороны, так и положено. Это тебе не землю с могилы подсыпать сопернице в цветочный горшок, тут всё по правде, а значит, сбудется.
И Лёка бережно завернула булавку в газетную вырезку, сверху обернула носовым платком и сунула свёрточек в нагрудный карман куртки, попутно нащупав там неистраченные полторы сотни.

План был прост: единственная возможность наверняка подловить Витю – его собственная свадьба. Там он разве что Галке под подол мог спрятаться.
Лёка всё обмозговала и за три оставшихся до свадьбы дня успела хорошо подготовиться: на сэкономленные от поездки к Яге деньги, подстриглась и выкрасила волосы в ярко-рыжий цвет, сделала маникюр, отхватила на распродаже миленькую кофточку, чтобы иметь презентабельный вид, и празднично упаковала пустую обувную коробку.
Нет, на банкет она бы заявиться не решилась, да и пускали туда, скорее всего, по приглашениям. А вот роспись – пожалуйста и сколько угодно.
Точного времени церемонии Лёка не знала, и пришлось проторчать под загсом пару часов. Но оно того стоило.
Без труда затерявшись среди многочисленных наряженных гостей – благо никто её не знал – она ждала окончания росписи, когда положено поздравлять молодых. И ещё ждала другого: какого-то знака, малейшего намёка, чтобы развернуться и уйти, выбросить проклятую булавку. Например, чтобы Витя оглянулся, ища её в толпе, чтобы дрогнул его голос на слове «Согласен», чтобы он поцеловал невесту холодно и в щёку, чтобы…
Но ничего из «чтобы» не случилось. Случайности исключены – сам старший Порыщенко проследил.
Не все гости пришли с цветами. Некоторые, как и Лёка, с коробками и коробищами. Для этих подношений предназначен был особый стол. На него Лёка водрузила свою пустышку, настоящий подарок сжимая наманикюренными пальчиками.
А Витя-то даже не признал её. Благоухающей щекою коснулся её щеки в вежливом секундном объятии. Но Лёке большего и не требовалось: успела воткнуть булавку в лацкан пиджака.
Галку она поздравлять не стала. Обернулась напоследок, взглядом окинула Витю – чтобы хватило на все шесть месяцев. И поспешила к гардеробу, пока там не успела образоваться очередь.

Она думала, что будет скучать сильнее. Но с самого начала их с Витей вынужденной разлуки, Лёка представила себе, будто он просто уехал, пусть и надолго, однако обязательно вернется в назначенный день, и даже обратный билет уже куплен.
В то же время ожидание стало её единственным занятием. Она не пошла на подготовительные курсы и не устроилась на работу. Мать только вздыхала, боясь касаться щекотливой темы расставания с Витей, а Светка чуть не всем знакомым раззвонила о Лёкиной депрессии. Хотя никакой депрессии и не было. Это походило на предвкушение, как в детстве в ночь накануне дня рождения, когда невозможно думать ни о чём другом, кроме предстоящего праздника и подарков.
Затянувшееся на полгода предвкушение… Лёка подпитывала его слухами о неудавшейся Витиной семейной жизни. Говорили, что он теперь завсегдатайствовал по рюмочным самого низкого пошиба, потому как в порыщенковских кабаках якобы строго-настрого запрещено было ему наливать.
Возможно, Витя даже снился ей – бабочкой приколотый к спичечному коробку её мирка. Снов она не помнила.
В начале июня зарядили дожди. Толстели и наливались тёмной зеленью сорняки в палисадниках, на каждую выбоину в асфальте нашлась своя лужа, а у Лёки появился хороший повод не выходить из квартиры. Она сидела на подоконнике, опёршись виском о заплёванное небесной влагой стекло, и исчисляла ожидание уже не месяцами и днями, но часами. За триста восемьдесят четыре часа до истечения шестимесячного срока Витя попал в аварию. Он – с присущим всякому пьяному водителю везением – отделался сотрясением мозга, а у Галки были какие-то сложные переломы, и Порыщенко при первой возможности перевёз её в столичную клинику. Лимонный Пежо восстановлению не подлежал. Лёка узнала об этом от матери сутки на пятые после происшествия, когда дежуривший по отделению заведующий Витю не выписал, а перевёл в гастроэнтерологию. У Вити развилась печёночная недостаточность.
– Молодой ведь совсем, – говорила о нём Лёкина мать, как о нежильце. – Сколько ему? Двадцать пять?
Лёка же пребывала в недоумении, с чего вдруг судьба подсунула ей такую подляну. Она плакала от обиды вместе с непрекращающимися дождями. И хотелось, нестерпимо хотелось бежать к Вите, увидеть и убедиться, что он не умирает, что выздоровеет. Он, оплаканный и почти оплаченный ею, обещан ей, а потому должен был жить.
Но она не поддалась соблазну, боясь, что тем подпишет Вите смертный приговор, и выждала положенные полгода до конца.

Осунувшийся, постаревший, с лицом жёлтым, как принесенные Лёкой крымские яблоки, Витя лежал на кровати, по-покойницки сложив руки на груди. Когда-то давно, она помнила, он вот так же лежал на диване с руками под затылком, обнажённый и красивый, а она давилась своим первым в жизни минетом. Потом ещё не вовремя вернулась с работы мать.
В палате он был один. Соседняя койка, лишённая постельного белья, пустовала, но Лёка побрезговала садиться на нечистый матрас и, не найдя стула, осталась на ногах.
Он узнал её, не то что тогда, на свадьбе. Удивился и оживился, но подняться не смог. Лёка попыталась его усадить, подсовывая под спину подушку и сложенное одеяло, но ей ужасно мешал пакет с яблоками, который некуда было деть.
– Витенька, Витенька, – причитала она и улыбалась, – всё будет хорошо, Витенька…
– Ну что ты, малыш, ну что ты… – не то утешал, не то возражал он.
– Я помогу, найду средство, и всё у нас будет хорошо.
Он качал головой, холодной ладонью гладил Лёкину руку.
Говорили они мало и бессодержательно. Возгласы, вздохи. И только на прощание Витя признался:
– От меня все отвернулись, все. Сам виноват, правда. Со своими я рассорился – стеснялся их очень перед тестем моим драгоценным, и с Галиной не ужился. Мы развестись собрались, и теперь её папаша думает, я аварию подстроил специально. Ты прости меня, малыш. И спасибо, что пришла… Хоть повидались напоследок.
– Нет-нет, – не соглашалась Лёка, – всё будет хорошо. Я обещаю. И я не оставлю тебя, не отвернусь.
– Глупенькая. Хотя нет, это я дурак. Прости, малыш, прости…

Она заскочила домой переодеться и взять деньги и тут же помчалась на вокзал. Ей казалось, что очередь в кассу продвигается слишком медленно, что электричка едет слишком медленно, что к дому Яги она бежит слишком медленно.
Ведьма снова стояла на крыльце в целлофановой с капюшоном накидке. Мужицкие резиновые сапоги её были забрызганы грязью. На Лёкины кроссовки влажная жирная земля налипла целыми комьями. Моросило.
– Почему он умирает? – Лёка заговорила первой. – Я же всё сделала, как вы велели. Почему же он умирает?
– А ты чего хотела, милая? Что хотела, то и получила. Забирай себе своего ненаглядного, никто уж не покусится.
– Но Витя умирает! Как же так?
– А вот так, – Яга пожала плечами, и накидка на ней зашелестела. – Не всякая цена в кармане звенит. Для того, чтобы по-твоему вышло, Витя теперь и умирает. Это и есть цена.
От возмущения Лёка едва не задохнулась, открывая и закрывая рот, будто выброшенная на берег рыба.
– А что же мне полгода нельзя было с ним видеться? Это теперь не считается? – выдавила она.
– Дура ты, девка. Подумаешь, полгода не виделись. За вмешательство в чужую судьбу не цена это вовсе. Пустяк. Ты мужика насильно к себе привязываешь – за такое другой спрос.
– Вы меня обманули, – тихо сказала Лёка, а ведьма в ответ смерила её презрительным взглядом.
– Ой ли? – Яга изогнула тёмную бровь. – Ты сама себя обманула. Ну да вперед умнее будешь. Зачем пожаловала-то?
– Это вы виноваты, и вы должны его спасти! – выпалила Лёка.
– Спасти, говоришь? – ведьма словно бы задумалась. – Ну-ка пойдём в дом, – она скинула капюшон, кивнула остриженной головой в сторону двери и вошла первой.
Лёка нехотя подчинилась.
– За мной ступай, на кухню, – приказала Яга; высокая её фигура заняла почти весь небольшой проход и раскачивалась впереди чёрной тенью. – Нечего грязищу в комнату нести.
Кухня, судя по виду, более соответствовала занятиям хозяйки: мрачное, неприбранное помещение, половину которого занимал кривоногий стол. На столе лежали пучки увядшей травы, вырванной прямо с корнями, стояли миски с какими-то объедками, с мутной жидкостью бутыли. От одного угла к противоположному тянулась над головой веревка с сушащимися на ней тряпками и чёрте чем, похожим на лягушачью кожу. Возле наглухо зашторенного окна привалился к стене буфет – пол под ним просел. Под окном была мойка, эмалированная и когда-то, наверное, белая, а рядом – питающаяся от баллона газовая плита, тоже утратившая первоначальную белизну. Освещалось всё тусклой свисающей с потолка лампочкой.
Ведьма сняла накидку и как придётся перебросила её через верёвку. Потом выволокла из-под стола табурет:
– Садись, – велела Лёке и засуетилась по кухне, составляя грязные миски в раковину; под потолком её перемещения повторяла крупная муха.
Было душно. Лёка чувствовала, как капли дождя с волос стекают за шиворот и смешиваются с выступившей испариной. Она опустилась на табурет и вспомнила о том своём визите к отцу: она сидела на кухне, а он даже не предложил ей чаю.
– На-ка, угостись, Алёнушка, – Яга поставила перед ней на стол запотевший стакан. На этот раз крепкий водочный дух перебивался ароматом ягод. Напиток был холодным.
– Нет, спасибо, – отказалась Лёка не слишком, впрочем, решительно. – В прошлый раз вы опоили меня. И обманули, – упрямо добавила она.
– Ну, конечно. Я и булавку твоему Витеньке в пиджачок воткнула. А ты, значит, вся в белом и не при чём.
– Я не… – возразить не получилось. От досады Лёка отпила из стакана, и мир вокруг явил истинную свою несправедливость. Мать – неудачница, двадцать лет за нищенскую зарплату ишачит, ничего добиться не может. Отец – жадина и гад, женился на молодой, и будто бы Лёка ему уже и никто, раз теперь есть Кирюшка. Витя – предатель и продажная шкура. Галка и папаша её – упыри ненасытные, на чужое зарятся…
– Брось, девка, ты сама парня извела. Потому как не его ты любишь, а себя. И от своего не откажешься. Мне такое по нраву, – Яга молниеносным движением поймала муху, сжала сильно кулак, а потом вытерла ладонь о висящую на веревке тряпку. – Говорят, ведьма всегда глазом косит, или, например, волосы у ней рыжие. Еще говорят, которые в Пост зачаты, те – ведьмы. Чушь. Настоящая ведьма никогда не отдаст своё. Я давно жду такую, как ты. Преемницу.
Возражения стыли на языке, проглатывались с каждым ледяным глотком ведьминой настойки, и Лёка лишь качала головой. Не могло это быть правдой!
– Нет, – просипела она наконец. – Врёте вы всё. Врёте. Загубили Витю моего и врёте… – глаза ожгло злыми слёзами.
– А вот мы проверим, – с этими словами ведьма открыла буфет и достала баночку от детского пюре, посмотрела сквозь неё на лампочку, дохнула внутрь и поелозила пальцем. Из бутыли плеснула мутной жидкости, пошептала и закрыла баночку крышкой. – Держи, – она вручила баночку Лёке, – подольёшь своему Вите в питьё – выздоровеет.
– И что взамен? – спросила Лёка, наученная горьким опытом. – Кто-нибудь другой умрёт?
– Не боись, никто не умрёт. Он оклемается, к жене вернётся.
– А я?
– А ты, – ухмыльнулась Яга, – вся в белом и не при чём.

В электричке по дороге домой она всё ещё плакала. Но как величайшую на свете драгоценность, сжимала баночку с зельем, не решаясь положить её в сумку.
Ложь! Ведьмины слова – ложь! Лёка не такая. Она Витю спасёт, с кем бы он ни решил остаться. Главное, чтобы жил. А она не хотела ничего плохого – ни ему, ни кому-либо другому. Только лишь быть счастливой. Разве не все этого хотят? Ей девятнадцать, а её жизнь – сплошное ожидание счастья, в последний момент лопающегося, словно мыльный пузырь, и от мыла глаза слезятся.

От вокзала до больницы идти пешком минут двадцать, а без зонта в дождь – пятнадцать. Лёку к Вите не пустили.
– Чего на ночь глядя припёрлась? Завтра придёшь, – отрезала косая крашеная хной старуха, наверняка зачатая в Пост.

В подъезде на лестнице курила Светка. В Лёкиной кофточке – той самой, купленной на свадьбу Вити и больше ни разу ненадёванной.
– Привет, подруга, – Светка кивнула, и пышная грудь её красиво колыхнулась в вырезе; на Лёке кофточка смотрелась гораздо хуже. – Откуда такая взъерошенная?
– Это моё, – обвиняющее сказала Лёка, указав на кофточку.
– Ну, твоё, и что? Сама же поносить дала.
– Я дала поносить, а ты в ней куришь. Снимай!
– Ты с дуба рухнула? – опешила Светка.
– Снимай!
– Прямо тут, что ли?
– Снимай! – свободной рукой Лёка ухватилась за нижний край кофточки и дёрнула изо всех сил.
– Да пошла ты, идиотка депрессивная! – выплюнула Светка, вдавливая окурок в жестянку из-под бычков в томате.
– Снимай! – бесновалась Лёка и тянула ткань на себя. – Это моё, а своё я никому не отдам!
Кофточка треснула, расходясь по шву на плече. Светка с визгом отпрянула, и разрыв пополз по боковому шву.
– На, подавись, сучка! – содрав с себя, она швырнула остатки кофточки Лёке в лицо. – Сучка! – и припустила вверх по лестнице.
Пытаясь унять дрожь в коленях, Лёка спустилась и вышла во двор, присела на мокрую скамейку возле железного никогда неработающего киоска. Руки тоже дрожали, но одна по-прежнему крепко держала баночку с зельем.
Лёка подняла взгляд и упёрлась им в выцветшую едва различимую в темноте надпись на боку киоска: «Витёк, чтоб ты сдох!» Внутри всё похолодело – вернулась декабрьская ночь. И пьяная бесшабашная решимость, с которой была сделана эта надпись, подсказала, как поступить. Ведь жила же Лёка до Вити и полгода без него, но жила с надеждой. С надеждой обрести своё, с надеждой на счастье…
И теперь она спасёт Витю, но навсегда потеряет? Откажется от себя, а он даже не узнает, чем она ради него пожертвовала.
Ну уж нет.
Тот, кто любит себя, в любви не разочаровывается.
Баночка упала на асфальт.
Любовью к себе не нужно делиться, и это – самый справедливый раздел.
Разлетелись в разные стороны осколки.
Любовь к себе не разбивает сердце, не приводит к потерям.
Зелье смешалось с дождевой водой.
Нет более счастливого влюблённого, чем влюблённый в себя: его любовь никогда не умрёт прежде него.
И дело вообще не в любви…
– Лучше сдохни, Витёк, а я своего никогда не отдам.
Откинувшись на спинку скамейки, Лёка затряслась от тихого смеха.
Скамейка тоже мелко завибрировала, потом телефон в сумке разразился огрызком популярной мелодии.
– Привет, – голос отца прозвучал устало. – Извини за поздний звонок. Ты помнишь, что завтра Кирюше год? Придёшь? Часов в пять.
– Приду, – согласилась Лёка.
– Мы без затей, сама понимаешь, каждая копеечка на счету…
Интересно, хватился ли тогда отец трёх сотен? Может, подумал на Анжелку?
– Понимаю.
– Анжелочка пока на работу не выходит. Она предлагает квартиру нашу продать и взять поменьше, двухкомнатную. На троих нам хватит, и деньги останутся, – оправдывался отец, а Лёка догадалась, что приглашение на день рождения – лишь повод сообщить о продаже квартиры.
– Конечно, останутся. И Анжелочке достанутся.
– Дочь, ты чего?
– Ничего. Ладно, пап, увидимся. Если я немного опоздаю, начинайте без меня. Мне завтра надо за город мотнуться.

Яга будет её ждать. Потому что настоящая ведьма никогда не отдаст своё.

Конец