Гляжу на катальпу за окном. Она – соседка той самой дикой груши, о которой снейджер и песня. Снег на катальпе обветрился, а под ней – утоптан… даже, скорее, замызган. И изгажен. Вообще нынче снег несвежий и по цвету напоминает немытую сантехнику. А катальпа в своих засохших стручках-палочках похожа на старушку. И мне подумалось о траченой молью шали с бахромой и о небывалом в моей жизни патефоне. И о чае из стакана в подстаканнике. Чай и подстаканник у меня есть, а стакана нет; но сейчас мороз, и старьевщицы мухинскими гранчаками не торгуют – прячутся по хрущевкам, полируют товар. Вот так выкладывать сбереженный скарб, но ненужный – есть в этом что-то от эксгибиционизма. Впрочем, те, которые со старыми игрушками, пугают меня больше: в сиротах – бывших любимцах бывших детей (живых и мертвых) – неизбывная тоска зимнего едва серого неба. Февраль загибается. Но не сдается